Онлайн
Разумеется вы в своём праве – призывать на головы убийц какие угодно беды. Проклинать, жаждать мести, хотеть нашей смерти. И поверьте – ваши проклятия исполняются. Обязательно. В тот же миг, когда вы их произносите. В желаемой вами мере.
Мы сегодня легко вспоминаем тюремные реалии конца двадцатого и начала двадцать первого века. Тогда же плакали от отчаяния, сходили с ума, умирали. И было от чего.
Запрет казнить убийц ставил нас вне закона. Никаких условий содержания не существовало. Как тюремщикам взбредёт в голову – так к нам и относились. А в их головах порой такое творилось, что мама не горюй.
Особый отряд «Нубарашена» распустили в две тысячи десятом. После одного побега по вине их главаря. То было сборище настоящих садистов. Их отправляли и в другие уголовно-исполнительные учреждения с карательной миссией. Правда, в масках, чтоб не узнали.
У нас уроды ходили с открытыми лицами. Знали, что опасности не представляем, так как никогда отсюда не выйдем. Измывались без церемоний, насколько фантазия позволяла. В своей комнатушке просматривали фильмы соответствующего содержания, изучали методы концлагерей. Затем отрабатывали на нас.
Избивали, калечили, намеренно ломали кости на ногах и руках, применяли электрошокеры...
Случалось, кололи какие-то препараты, доводили до требуемого состояния. Потом заключённого находили повешенным. Списывалось на самоубийство.
Такими инсценировками пачкались все тюремщики, сверху донизу. Кто исполнял, кто «обнаруживал»; врачи регистрировали смерть, оформляли документы; из каждого отдела и сам начальник – подписывались.
Пачкались и мы, заключённые. Потому что молчали. Боялись той же участи. А мы по страшному боялись.
Когда от соседей неслись звуки ударов дубинками, вопли, отчаянные крики и хрипы – в остальных пяти камерах старались не дышать. Чтоб садисты не услышали и не набросились в запале на нас. Боялись подходить даже к запертой двери – жались к задней стене. И каждый день вздрагивали при лязге отворяемых чёрных дверей отсека: не по нашу ли душу?
По шагам, не видя, безошибочно узнавали количество и состав карателей. Среди этих отморозков не все были безбашенными. Некоторые били слабее, не по болевым точкам, не до вырубания сознания. И мы это ценили. В неволе многое начинаешь ценить.
Унижали смертников по-всякому. Каждый сотрудник системы считал долгом унизить убийц ещё больше, наказать сверх приговора. Окликали нас не иначе, как «людоеды»; относились как к скоту.
Половина смертников спали на бетонном полу, подстелив тонкий матрас. Не новый, как сегодня выдают. А использованный многими зэками, грязный, в кровавых и иных пятнах. Да ещё этот матрас еженедельно распарывали во время шмона, вываливали содержимое на пол. Мол, делать-то вам нечего – собирайте.
И мы собирали. Вату, смешанную с нашей кровью, соплями, сором, грязью.
Об еде лучше бы забыть. Самому не верится, что могли есть подобное. Баланда из гнилых овощей, жижа из пищевых червей. Мясо заменяли варенными кишками, кожей и т.п. С клочками шерсти и кусками дерьма. Из чего лепили хлеб для нас – не берусь гадать. Тёмные тяжёлые липкие буханки.
Связи с внешним миром не было лет шесть. Ни телефонов, ни почты. Только Красный Крест раз в год доставлял несколько строк от родных. И относил им наши. Через обязательную цензуру. Из-за зачёркнутого цензорами смысл нередко терялся. Но мы цеплялись и за это.
Фотографии родных тут же отдавали обратно делегатам-почтальонам. Чтобы во время обысков грязные лапы садистов не дотрагивались. Не разбрасывали по полу и не топтались ногами. Они это делали. То был особый метод унижения. Садисты растаптывали наши святыни, память о нашем человеческом прошлом.
Средства личной гигиены – очередной способ поиздеваться. Туалетной бумаги не было в принципе. Газеты как-то удавалось доставать, но и те изымали при первом шмоне. На вопрос «как нам быть?» тюремщики давали непотребные советы. Приходилось пользоваться клочками одежды, простыни и т.д.
Мыло разрешалось. А вот с зубной пастой – когда как. В те времена тюбики делались из жести. А жесть запрещалась. Пасту выдавливали в целлофановый пакет и использовали. Но если шмонщики видели, что пасты нет – то забирали и щётку. Мол, на кой она вам?
О воле узнавали редко. Телевизоры не полагались. А тюремное радио орало лишь блатные песни: умирать – так с музыкой.
Зарешеченные в четыре ряда и закрытые стальными жалюзи окна не пропускали извне ничего, кроме комаров. Ни лунного, ни солнечного света. Вечная тусклая электрическая лампочка в глаза.
Ломали нас по-разному. Бывало забивали до потери сознания, приводили в чувство водой, – а после протягивали руку, якобы для примирения. Не пожмёшь – всё начинают заново; пожмёшь – значит сломлен. И много такого приключалось, о чём ни написать, ни сказать нельзя.
К чему я об этом? Просто чтоб потерпевшие знали: мы здесь не в масле катаемся. Нередко происходило такое, чему любой из нас предпочёл бы смерть.
Нас не расстреляли физически. Но расстреливали морально и духовно.
Годами.
Ежедневно и ежечасно.
Вместе с родными и близкими.
Наверное, не над одним другим строением не кружат такие тучи ворон, как здесь. Словно над мёртвыми.
Простите если сможете! Ненависть губит и нас, и вас.
